Дорога славы [Дорога доблести] - Роберт Хайнлайн

Однажды, когда я был юн, меня представили какому-то конгрессмену. Он навешал мне той же самой отеческой лапши, которой я подражал теперь. Это как молитва – худого не будет, а хорошего, может, что и сделает; я обнаружил, что говорю это вполне искренне, как, без сомнения, и тот конгрессмен. Нет, какой-то вред, может, и выйдет, ибо молодец вполне может оказаться убитым на первой миле Дороги. Но это лучше, чем сидеть в старости у огонька, беззубо причмокивая и перебирая неиспользованные шансы и упущенных девчонок. Что, не так?

Я решил, что случай этот представляется Мопсу столь важным, что он должен быть как-то отмечен, поэтому я порылся в кошеле у пояса и нашел четверть доллара.

– А дальше-то как тебя зовут, Мопс?

– Просто Мопс, милорд. Из дома Лердки, само собой.

– Теперь у тебя будет три имени, ибо я вручаю тебе одно из своих.

У меня было одно ненужное; Оскар Гордон было мне вполне по душе. Не «Блеск»: я этого прозвища никогда не признавал. И не армейское мое прозвище; его я не написал бы и на стенке в туалете. А пожертвовать я решил кличкой «Спок». Я всегда подписывался «С. П. Гордон» вместо полного «Сирил Поль Гордон», и в школе мое имя из «Сирил Поль» превратилось в «Спок» из-за моей манеры преодолевать полосы препятствий – я никогда не бежал быстрее и не маневрировал больше того, чем требовали обстоятельства.

– Властью, которой облек меня Штаб Группы Войск Армии Соединенных Штатов в Юго-Восточной Азии, я, Герой Оскар, постановляю, что отныне да будешь ты известен как Лердки'т Мопс Спок. Будь достоин этого имени.

Я отдал ему свой четвертак и показал на Джорджа Вашингтона на лицевой стороне.

– Вот это – прародитель моего дома, герой, высоты которого мне никогда не достичь. Он был горд и несгибаем, говорил правду и бился за правое дело, как мог, в самых безнадежных положениях. Постарайся быть похожим, на него. А вот тут, – я перевернул монету, – тут герб моего дома, дома, который основал он. Птица эта символизирует мужество, свободу и стремящиеся ввысь идеалы. – Я не стал говорить ему, что Американский Орел питается падалью, никогда не нападает на равных себе по размеру и вообще скоро вымрет – он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО обозначает эти идеалы. Символ значит то, что в него вкладывают.

Мопс Спок отчаянно закивал, и из глаз его потекли слезы. Я не представил его своей невесте; не знал, пожелает ли она с ним встретиться. А она шагнула вперед и мягко сказала:

– Мопс Спок, помни слова милорда Героя. Храни их как зеницу ока, и они осветят тебе жизнь.

Парень упал на колени. Стар прикоснулась к его волосам и сказала:

– Встань, Лердки'т Мопс Спок. И не гни спины.

Я распрощался с Арс Лонга, наказал ей быть хорошей девочкой, и я, мол, скоро вернусь. Мопс Спок отправился обратно с караваном длиннолошадей, а мы двинулись к лесу со стрелами наготове и с Руфо в качестве глаз на затылке. Там, где мы сошли с желтой кирпичной дороги, стоял знак. В вольном переводе он означал: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».

Дословный перевод наводит на воспоминания о Йеллоустонском Парке [65]: «Осторожно – дикие животные этих лесов не приручены. Путешественникам рекомендуется не покидать дороги; останки родственникам не возвращаются».

Через какое-то время Стар сказала:

– Милорд муж…

– Что, лапушка?

Я не оглянулся на нее; я наблюдал за своей и немножко за ее сторонами, да еще наверх поглядывал, поскольку здесь нас могло накрыть сверху – что-то типа кровавых коршунов, но поменьше и целятся в глаза.

– Герой мой, вы воистину благородны и заставляете вашу жену очень гордиться вами.

– Что? Как это?

Я думал только о целях – наземных здесь было два типа: крыса, по величине способная съесть кошку и готовая нападать на людей, и дикий боров примерно такого же размера и без единого бутерброда с ветчиной под кожей, только недубленая кожа и дикий нрав. Боровы полегче как цели, сказали мне, потому что прут прямо в лоб. Только не промахнуться. И высвободить шпагу из ножен, второй стрелы не натянешь.

– Тот парень, Мопс Спок. Что вы для него сделали.

– Для него? Скормил ему старую баланду. Ни гроша не стоило.

– Это был королевский поступок, милорд муж.

– Э-э, глупости, родная. Ждал он красивых слов от Героя, вот я и выдал.

– Любимый мой Оскар, можно верной жене указывать своему мужу, когда он говорит о себе глупости? Я встречала много Героев; некоторые были такими олухами, что их кормить бы надо у черного хода, если бы подвиги их не заслуживали места за столом. Я встречала мало благородных людей, ибо благородство гораздо реже героизма. Но истинное благородство можно узнать всегда… даже в таких воинственно стесняющихся открыто проявить его, как вы. Парень этого ждал, вы это ему и выдали. Однако nobless oblige [66] – чувство, испытываемое только теми, кто благороден.

– Ну, может быть, Стар, ты опять слишком много разговариваешь. Тебе не кажется, что у этих шалунов есть уши?

– Прошу прощения, милорд. У них такой хороший слух, что они слышат шаги сквозь землю задолго до того, как заслышат голоса. Позвольте мне сказать последнее слово, поскольку сегодня мой свадебный день. Если вы, нет, КОГДА вы оказываете внимание какой-нибудь красавице, скажем, Летве или Мьюри – черт бы побрал ее красивые глаза! – я считаю это благородством; предполагается, что оно должно проистекать из чувства, гораздо более распространенного, чем nobless oblige. Но когда вы говорите с деревенщиной только что из хлева, с запахом чеснока изо рта, сплошь в вонючем поту и с прыщами на лице, говорите вежливо, и даете ему на время почувствовать себя таким же благородным, как и вы, и позволяете ему надеяться когда-нибудь стать равным вам – я знаю, что это не потому что вы надеетесь переспать с ним.

– Не знаю, не знаю. Юноши такого возраста в некоторых кругах считаются лакомым кусочком. Вымыть его в бане, надушить, завить ему волосы…

– Милорд муж, разрешается ли мне думать о том, чтобы пнуть вас в живот?

– За то, что думаешь, под трибунал не отдают, это единственное, чего ни у кого не отнимешь. Ладно, я предпочитаю девушек; консерватор и ничего с этим поделать не могу. Что это там насчет глаз Мьюри? Длинноножка, ты ревнуешь?

Я почувствовал ямочки, хотя и не мог посмотреть на них.

– Только в день моей свадьбы, милорд муж; остальные дни принадлежат вам. Если я застану вас за проказами, я или ничего не замечу, или поздравлю вас, как получится.

– Не думается мне, что ты меня застанешь.

– А мне думается, что вы не застанете врасплох меня, милорд жулик, – безмятежно ответила она.

Она-таки вставила последнее слово, потому что как раз в этот момент тетива Руфо пропела «фванг». Он воскликнул: «Есть», и тут же у нас появилась масса дел. Хряков, безобразных настолько, что по сравнению с ними дикие кабаны выглядели бы как фарфоровые статуэтки, я достал одного стрелой прямо в слюнявую его глотку, а спустя какую-то долю секунды накормил сталью его братишку. Стар не промахнулась мимо выбранного ею, но стрела срикошетила от кости и не остановила его, и я пнул его в лопатку, все еще пытаясь вытащить клинок из его родственничка. Сталь меж ребер угомонила его, а Стар спокойно наложила и выпустила еще стрелу, пока я его убивал. Еще одного она достала шпагой, направив острие внутрь точно, как матадор в минуту откровения, изящно отскочив в сторону, пока он продолжал еще двигаться, не желая признать того, что он уже мертвый.